subject: Мы [2/4]
10.05.2016 15:24
Andrew Lobanov (tavern,1)
Процесс. До самого конца он висел перед умственным взором Цимбала, как серия не связанных друг с другом процедур, горсть бусин, лишенных единой нити. Миниц разливал ресуррин, но кто доставлял его к Цимбалу в отдаленный Блок Семь? Гадайе изучала "REM-процессы" и программировала "ядра" - но что значили эти слова в контексте общего дела? Хотя пятеро распорядителей трудились в одной упряжке, никто не желал раскрывать свои секреты. Высокомерие, равнодушие, страх разделяли их не хуже, чем километры мостов и тьма за пределами Блоков.
- Конечно, вы не можете понять, - говорила другая женщина, Кремна, обитающая в Блоке Четырнадцать. - Вы просто мелкая сошка, перекладыватель бумажек, лабораторная мышь. Если бы вы прочли распоряжения, поступающие ко мне с поверхности, то содрогнулись бы от масштабов стоящей перед нами задачи. Я говорю это, не хвастаясь, мне безразлично, что вы подумаете обо мне. Я просто хочу, чтобы вы понимали: я - лицо, облеченное высочайшим доверием, на мне держится этот проект - не на вас, не на Мальбране, на мне! - и я не потерплю нарушений субординации! Внешний мир рассчитывает на нас, Цимбал. То, чем мы здесь занимаемся - кульминация пятидесяти лет непрерывной работы. Мы не должны были узнать друг о друге, но я согласна терпеть вас и остальных, если вы будете помнить свое место. Не заглядывайте ко мне в Блок, не связывайтесь со мной первым, не досаждайте мне мелочами - таковы правила нашего общежития. Надеюсь, у вас хватит ума им следовать. А нет - поверхность найдет способ вас урезонить, будьте уверены.
Такова была Кремна, "проектировщик формы", автор проекта "Сын". Яростный противник любых контактов, она согласилась на объединение последней - и только потому, что доступ в Контрольную комнату требовал ДНК всех пятерых. Цимбал не винил Кремну за эгоизм и напыщенность, куда больший гнев вызывала у него Гадайе с ее попытками переманить К-ВОТТО на свою сторону. Возможно, попытки эти существовали исключительно в голове Цимбала, однако он сделался с роботом холоден, сух и придирчив. Славные дни их совместного одиночества остались в прошлом. Хотя каждое расставание по-прежнему отзывалось ревностью, Цимбал отсылал К-ВОТТО все чаще и, наконец, в очередном послании сообщил Гадайе, что они оба могут катиться к черту. Все было кончено, К-ВОТТО перестал быть "его роботом". Когда пришло сообщение, что Мальбран погиб на выходе из комплекса, а К-ВОТТО, сопровождавший его, облучился, старик только хмыкнул.
…
Не успела нить памяти размотаться полностью, как у самого выхода из Блока, в крайней комнате справа, я обнаружил костюм Цимбала. Он словно оставил его минуту назад - ни единой пылинки не осело на его ворсистую поверхность. Уныло-коричневый, переживший тысячу стирок и глажек, костюм висел на спинке стула, и, казалось мне это или нет, воздух вокруг него словно пульсировал энергией воспоминаний. Мне оставалось только протянуть руку и коснуться этого воплощения старости, но едва я вознамерился это сделать, как вновь напомнило о себе ядро.
- НЕТ! - сказал Голос.
Но мне было уже не так больно.
- НЕТ! - приказ впился в мою голову сотней иголок, то огненных, то ледяных.
Но я уже научился терпеть.
Осторожно поставив микроскоп на пол, я накинул пиджак на плечи и с некоторым трудом втиснулся в узкие, короткие брюки. Хотя костюм ощутимо жал, вместе с ним ко мне пришло чувство защищенности. Я больше не противостоял этому миру открытой кожей. Межблочный холод больше не угрожал мне. Запахнувшись в пиджак плотнее, я почувствовал, что в грудь мне упирается нечто круглое. Во внутреннем кармане обнаружился нашейный передатчик Цимбала - тот самый, по которому он связывался с другими Блоками. Теперь все, чем владел старик, принадлежало мне.
Голос протестовал. Он требовал вернуть костюм на место, избавиться от передатчика, следовать старому маршруту. Когда же увещевания оказались бесполезны, а боль - бессильна, он вдруг оборвался на полуслове, так что эхо его последней фразы словно зависло под куполом моего черепа. На мгновение наступила тишина, а потом в ушах зазвучал торопливый, сбивчивый шепот.
- Это послание идет в обход механизмов ядра, не знаю, насколько хватит резервной емкости. Буду краткой: я - Гадайе из Блока Четыре, и если ты слышишь эту запись, значит, памяти в тебе уже слишком много. Это опасно: все мы - я, Цимбал, Мальбран, Миниц, Кремна - назначены в консервацию, и если нами ты станешь слишком сильно, тебя устранят раньше, чем успеешь моргнуть. Верь мне, я знаю, о чем говорю. Даже наши собственные ядра, которые тебе придется внедрить, содержат нас в разбавленном виде, чтобы избежать повторения. Теперь слушай. Сейчас у тебя в руках передатчик Цимбала, ты должен раскодировать последнюю запись. Это послание Миница, он отправил его прямо перед общим сбором, когда все, кроме него, уже оставили свои передатчики в Блоках. Иди в мой Блок, он идет сразу после Блока Цимбала, найди декодер, узнай, о чем говорил Миниц. Это не помогло нам, но поможет тебе.
Неожиданно шепот превратился в обычный голос - резкий, нервный, визгливый.
- Да, да, можешь обвинить меня в мошенничестве и саботаже! Я просто хочу использовать резервный модуль ядра, чтобы он не пропал даром!
- Вы рискуете целостностью данных, Гадайе, - заговорил другой голос. - От этого зависит и ваша жизнь. Не думаю, что послание Миница настолько важно, чтобы ради него переделывать основную структуру.
- Послушай, через три минуты все будет кончено, давай не тратить время на пререкания. Это всего лишь…
Запись оборвалась, ядро вновь вступило в свои права. "…КОМЕНДОВАНА ПЕРЕФОРМОВКА", - закончил Голос свою тираду, и я, повернув ручку двери, навеки оставил Блок Семь.
…
Межблочное пространство встретило меня грохотом, лязгом, сыростью и холодным ветром. Квадрат света за спиной высветил впереди узкий мост. По обеим сторонам от него простиралась темнота, полная неустанного движения. Я словно бы шел под ногами гигантов: надо мной, подо мной работали во мраке неведомые машины. Когда глаза привыкли к отсутствию света, я различил силуэты огромных поршней, движущихся вверх-вниз, механических рук, передающих контейнеры, вращающихся барабанов, болванок, бьющих друг в друга. Масштабы комплекса поражали: сколько же денег вложено в этот проект - и что именно правительство желало получить в итоге?
Прошло немного времени, и впереди во тьме выросла исполинская преграда, которую я счел следующим Блоком. Наверное, мне оставалось до него не больше сотни метров, как вдруг случилось странное: на темной стене здания вспыхнул яркий прямоугольник света, и на фоне этого внезапно открывшегося прохода я увидел непроницаемо черную фигуру, похожую на человеческую - и все же иную. Как ни слепило мне глаза сияние, истекающее из Блока, я разглядел непропорционально большую голову на тонкой шее, дополнительную пару конечностей, расположенную на уровне пояса, и короткие ноги, превращающиеся книзу в подобие треножника. Теперь у меня не осталось сомнений: К-ВОТТО и вправду дразнил меня, он шел впереди, расставляя ловушки, намекая на свое присутствие. Но зачем ему было это делать? Разве не следовало из памяти Цимбала, что он должен помогать мне, "вносить в меня модификации", что бы это ни значило? Неужели его программа действительно испорчена? Почему же тогда он до сих пор не причинил мне вред напрямую? Едва ли я мог сопротивляться с таким телом - я, однорукий, освежеванный, знакомый ему до кишок, до мозга костей!
- Эй! - крикнул я, заслоняя глаза рукой. - Чего ты хочешь? - но он, не отвечая, шагнул назад и словно утонул в ярком свете. На этот раз, последовав за ним, я не нашел никаких следов, никаких тройных отпечатков, ничего, что говорило бы: он был здесь. По-видимому, это тоже являлось частью его игры. Что ж, я принял эти правила. Блок Гадайе отличался от жилища Цимбала: все двери в освещенном коридоре были заперты, на некоторых красовались пометки. F12, E2, A854, C93 - читал я их одну за другой; когда же жилые помещения кончились, на сей раз я очутился не в пыльной лаборатории, но словно бы на дне колодца, чьи стенки, словно ракушками, были облеплены мониторами всех форм и размеров. Были здесь исполинские панно, демонстрирующие строчки кода, и крохотные, с кулак, экранчики, на которых мерцали лица неизвестных мне людей. Последнее обнадежило меня; казалось, вот оно, лишнее свидетельство существования другого мира, нежели тот, в котором я родился. Кроме мониторов, в "колодце" присутствовали только большое, чрезвычайно удобное на вид кресло, консоль, к которой сходились провода, и дверь, из-за которой сочился уже знакомый мне межблочный холод. Едва я сел в кресло и принялся изучать консоль, меня охватило неведомое доселе чувство безопасности, счастья и покоя. На языке Цимбала это называлось любовью, и действительно - я чувствовал себя словно бы под защитой, в уютном и теплом лоне. Без сомнения, то была очередная ловушка К-ВОТТО - и все же ловушка сладостная, нежная, отзывающая наградой, а не наказанием. Память Гадайе вступила в меня без боли, в обход установок ядра - так же естественно и просто, как питание, поступающее к ребенку от матери. Ее Сыном я был в гораздо большей степени, нежели остальных. Если они дали мне плоть, ей принадлежала честь воспитать меня, наставить на путь истинный.
И я впитал в себя свою мать, и она проснулась во мне.
В отличие от Цимбала, избравшего возню с пробирками, и Миница, занятого примитивной мускульной работой, Гадайе ведала таким этапом процесса, который едва ли можно было доверить кому-то, кроме нее. В своем Блоке она изучала REM-процессы и программировала ядра, одно из которых помещалось ныне в моей голове. То было ядро второго типа - простое командное устройство, формирующее квазиличность и время от времени способное подбрасывать ей идеи. Ядра первого типа были совсем иными: состоящие из тысяч элементов, они вмещали в себя полноценный человеческий разум и служили для передачи его в пустые тела, оболочки, изготовленные на последнем этапе процесса. Здесь, в Блоке, таких ядер не было: каждые три дня всю готовую продукцию забирали молчаливые инспектора с поверхности. Более того: никто из распорядителей, даже Кремна, облеченная, якобы, особым доверием, до последнего времени не имела об этих ядрах ни малейшего представления! Казалось, самая важная часть процесса, объединяющего все Блоки, происходит как бы за кадром, в промежутках между этапами - как если бы некий конвеер не тянулся непрерывной лентой, а состоял из нескольких независимых обрубков, работающих втайне друг от друга. Покидая один такой обрубок, "продукция" конвеера поступала на следующий уже "доработанной", такой, какой совершенно точно не была в момент сдачи. Так Миниц разливал рессурин по бочкам, а к Цимбалу они приходили уже цистернами; так данные Цимбала поступали к Кремне в виде строго упорядоченных таблиц, а не бестолковых выкладок; так ядра, спроектированные Гадайе, приходили к Мальбрану уже погруженными в готовый, расфасованный "материал".
Что это было за вещество - не знал никто. Гадайе могла лишь догадываться, что оно как-то связано с образцами, на которых Цимбал тестировал рессурин. Способная и умная, она узнала многое, но еще больше, к несчастью, предпочла забыть. Перед тем, как отправить часть себя в Контрольную комнату, Гадайе стерла почти все знания о Комплексе-КА, даже о проекте "Сын" - стерла легко, ибо собственный мозг для нее был не более, чем жесткий диск, полный мусора, дряни, жалости и нерастраченной любви. Это была странная женщина - Гадайе; ранимость ее и нежность я впитал так же, как до этого дряхлый стоицизм Цимбала. Две эти памяти словно завели во мне диалог, и было странно ощущать, как мысли и чувства существа, живого лишь наполовину, существа, которому импланты заменили желудок, сердце, гортань и печень, оказываются более человечными, чем все, что сумел произвести человек полноценный, у которого все органы на месте. Ибо Гадайе привели в Блок Четыре доброта и желание помогать людям. Не ведая конечной цели процесса, она все же ощущала его величие. На ядрах, вмещающих личности людей, на проектных формах Кремны, подразумевающих тела сильные, здоровые и красивые, ей виделся отблеск великого блага для человечества. Возрождение, воссоздание жизни - вот чему для Гадайе служил "КОМПЛЕКС-КА".
Из всех распорядителей она была самой спокойной и доброжелательной - неудивительно, что К-ВОТТО, в конце концов, предпочел ей тираничного, ревнивого Цимбала. Гадайе легко нашла язык с Мальбраном, нарциссичным и самоуверенным; тщедушный Миниц, укрывшийся в саркофаге, в конце концов стал для нее кем-то вроде младшего брата. Сперва она не хотела моего рождения, но когда проект "Сын" был принят всеми, в ее сердце нашлись ко мне и любовь, и нежность. Чем больше я впитывал ее мягкой, душистой памяти, тем меньше мне хотелось знать, что именно ожидало ее и остальных в Контрольной комнате, и почему послание, записанное в мое ядро, кончалось такими резкими, несвойственными ей словами.
Поток Гадайе иссяк так же мягко, как начался. Я чувствовал себя умиротворенным, счастливым оттого, что когда-то был этой женщиной. Если моя задача подразумевала помощь Гадайе, мне оставалось лишь радоваться тому, что я могу помочь. Следом за счастьем пришло осознание: прикоснувшись к ее памяти, я сделал свой успех еще менее вероятным. Дело было в REM-процессах - каждый из них представлял собой взрыв клеточной памяти, обретение чужих воспоминаний, скрытых в собственной плоти. Катализатором REM-процесса могли быть вещь или событие, все, что угодно, связанное с изначальным носителем памяти. Сами по себе они не представляли опасности, однако чем чаще я переживал их, тем больше во мне становилось от полноценной личности, в то время, как задание мое, очевидно, было рассчитано скорее на машину, чем на человека. Оставалась и опасность, которой я пока не понимал - опасность поглощения кем-то, если памяти во мне станет слишком много. Ясно было, что те REM-объекты, которые я встречаю на своем пути, не предусмотрены планом, что они попадаются мне не случайно, как могли бы, а целенаправленно. Все же К-ВОТТО отчего-то желал моей гибели, и, начиная с этого момента, мне следовало держать ухо востро.
Но пора было прослушать запись Миница, ибо я стал Гадайе, и консоль ее теперь принадлежала мне. Я вложил передатчик Цимбала в специальную нишу, нажал красную кнопку, две белых и вывел сигнал на центральный монитор.
Сперва экран рябило, затем моему взору предстал металлический ящик, похожий на гроб, а в нем – узкое окошко, снабженное задвижкой. Вот задвижка отъехала в сторону, камера приблизилась, и я увидел глаза - один зеленый, другой карий – бледную пористую кожу, алый прыщ на переносице и жидкие, словно выщипанные, брови.
- Вот что, - торопливо заговорил Миниц, разливщик рессурина из Блока Десять. – Надо было, конечно, сказать обо всем этом раньше, но… Черт, черт! Вы ведь, наверное, все уже ушли, и передатчики оставили с одеждой, а раз так - кто меня будет слушать? Мне и самому надо выбираться, таков приказ. Чертовски не хочется и чертовски страшно. Об этом я и хочу сказать, вдруг вы все же получите это сообщение раньше, чем отправитесь в Контрольную комнату. Там-то объяснять уже будет поздно, нет? Не ходите, прошу вас, подождите немного. Здесь явно что-то не так. Конечно, Кремна скажет: «Да он просто трус, это Миниц, только трусы сидят в ящике, пока другие решают судьбу человечества!». Да, я трус, я сижу в ящике! И что с того? У меня есть все основания бояться. Эти помещения… механизмы… звуки… Они пугают меня. Нет, это не какая-то агорафобия или боязнь шестеренок, как предположил Мальбран. Скажите правду, друзья - вам никогда не казалось, что в этих Блоках есть что-то неправильное? Я говорю про планировку, я – архитектор, в конце концов! Не могу объяснить вот так вот, с ходу. Ну, разве что… Здание должно быть функциональным, так? Продуманным, удобным, сконструированным разумно. Здесь этого нет. В первые же дни я излазил свой Блок сверху донизу – и знаете что? Он устроен не-ло-гич-но! Его проектировал идиот! Масса лишних лестниц, куча совершенно ненужных, непонятно для чего предназначенных комнат. Система вентиляции такова, что я давно должен был задохнуться. Да, есть жилые помещения, сделанные более-менее правдоподобно, но как вы объясните нижние уровни, которые, если верить вам, во всех Блоках одинаковы? Зачем нужны эти двери, эти коридоры? Там абсолютно пусто! Я не понимаю этого комплекса. Чему служит его машинерия – та, что за пределами Блоков, в темноте? Качает рессурин? Формует «материал»? Да бросьте, это чушь! Слушайте: она – совершенно автономна, никак не связана с Блоками. Ничего из того, что она якобы делает, к нам не попадает. Нет никаких коммуникаций: приемных пунктов, конвейеров – да хотя бы каких-то связующих труб. Все эти поршни, и валы, и краны - это… Это просто устройства, которые работают сами для себя! Они не производят, не обрабатывают, просто движутся, и все. Вот почему я настаиваю: прежде, чем мы соберемся в Контрольной комнате, прежде, чем позволим себя законсервировать, что бы это ни значило – давайте посмотрим запись, сделанную этим роботом, К-ВОТТО. Он ведь единственный был рядом с Мальбраном, когда тот погиб, и наверняка видел, что его убило. Я не хочу делать никаких поспешных выводов, я всецело поддерживаю проект «Сын», и все же… Не знаю, не знаю! Я просто боюсь бессмыслицы, от нее и саркофаг - не защита. Пусть смерть Мальбрана даст намек, я не прошу больше. Миниц, Блок Десять, конец записи.
Экран погас: еще один отец преподнес мне наследство. Вопреки ожиданиям Гадайе, здесь не было никакого откровения: все сказанное Миницем я как бы знал заранее, его слова лишь придали моим впечатлениям отчетливую форму. Суть "КОМПЛЕКСА-КА" была неуловима: весь, как на ладони, он словно бы прятался сам за собой, разбрасывая подсказки - детали интерьера, куски процесса - но так, чтобы мозаика чем дальше, тем больше оказывалась абсурдной. Холодок пробежал по моей спине: за тайной - привычной, почти уютной - забрезжил новый призрак - пугающий, равнодушный, бесчеловечный. Единственным спасением от него были другие люди, и я призвал Гадайе, Цимбала и Миница, их память, чувства, все, что они вложили в меня.
И колодец содрогнулся. Консоль брызнула искрами, сверху на меня посыпалась краска, вспыхнули мониторы, а стены со стоном начали смыкаться вокруг меня, как если бы снаружи кто-то сжимал здание, словно спичечный коробок. Сперва я хотел бежать обратно, в Блок Семь. С бешено бьющимся сердцем я выскочил в коридор и застыл, пораженный необъяснимым зрелищем. Двери с таинственными номерами - они захлопывались по всему коридору, одна за другой, безо всякой причины. Одновременно я почувствовал, насколько усилилась вездесущая вибрация. Теперь мелкой дрожью трясся весь Блок - это походило на содрогание стенок желудка. Раздался треск пластика, и пол разъехался, обнажая ржавые перекрытия. Я отшатнулся к стене, чья гладкая поверхность теплела с каждой секундой.
Паника затмила мой разум. Горло пересохло, пальцы нервно скребли стену. Я спасся лишь благодаря ядру: оно словно вспыхнуло огнем, и Голос отрывисто прокаркал: "СПАСАЙСЯ! СИНХРОНИЗАЦИЯ, РИСК 97 И 2. РЕЗЕРВНЫЙ МОДУЛЬ - АКТИВАЦИЯ!". В тот же миг я утратил контроль над телом, оно пришло в движение и, минуя рваные раны в полу, метнулось обратно в колодец, к выходу из Блока. Хотя верх этой круглой комнаты был уже смят, дверь все еще оставалась целой.
К счастью, ее не заклинило. Схватившись за рукоятку, некто напряг все мое тело, и дверной механизм со скрипом провернулся, открывая мне дорогу наружу, к гудящим механизмам и влажному ветру, во тьму, где над пропастью повис узкий мост. Повинуясь команде, мое тело несколько секунд бежало вперед; наконец, я споткнулся и упал на колени. Блок позади меня, казалось, исходил безмолвным криком, светлый квадрат его двери уставился в мою спину, словно недружелюбный глаз. Я вышел за пределы его власти - и все же он не мог оставить меня просто так. Ффух - обдал мне спину прощальный плевок, фонтан из пластиковых щепок, железной трухи и краски. Отряхнувшись, я обернулся и увидел, как громада Блока, темнее самой темноты, бесшумно уходит вниз, а с нею исчезает мой единственный источник света.
Пути назад не было. Едва ядро вернуло мне меня, я почувствовал, что сердце мое вот-вот разорвется. Страх был так силен, что я почти не ощущал его. Он словно превратился в некое внешнее существо, растворился в самом пространстве. Возможно, то, что случилось в Блоке Гадайе, было аварией: проржавели перекрытия, лопнули замки, сквозняк, ошибки в конструкции… Нет, я не верил в это. Гадайе предупреждала: "Если нами ты станешь слишком сильно, тебя устранят раньше, чем успеешь моргнуть". Сквозь прорехи в полотне тайны на меня впервые взглянуло некое осмысленное начало. Блок попытался сожрать меня - и Блок не сумел этого сделать. Как такое возможно? Физика, химия, математика - ни один из справочных разделов ядра не объяснял, как может здание, это безмозглое мертвое вещество, иметь свою волю, двигаться само по себе.
И даже если знать этого мне не полагалось, если это была еще одна тайна поверхности, защитная функция "КОМПЛЕКСА-КА" - что я должен был теперь делать? Идти вперед - таков был приказ ядра: но впереди меня ждал лишь новый Блок, новая ловушка. Или же лучше… Нет! Я отогнал эту мысль; откуда она взялась во мне? - и глубоко вздохнул: раз, другой, третий.
Постепенно Сыновний долг возобладал над страхом. Сердце билось ровнее, пропасть больше не манила забвением, вечным сном. Как знать: поддайся я внезапному порыву - не подхватили ли бы меня во тьме железные руки, не сжали бы, словно комок глины?
Даже после смерти - ждал бы меня покой?
Кутаясь в пиджак Цимбала, я вновь шел навстречу неизвестности. Временами глаза мои, привыкшие к темноте, различали на фоне снующих механизмов громады, похожие на Блоки. Удивительно, как я не заметил их раньше - или они пришли только теперь, после неудачной трапезы - поднялись из пропасти засвидетельствовать почтение незваному гостю? Прямоугольники, цилиндры, квадраты и ощетинившийся антеннами шар - таков был конвой на пути к следующему этапу процесса. К махинам этим не вела никакая дорога, единственная артерия комплекса, судя по всему, шла напрямик через жилища распорядителей, без ответвлений и дополнительных ходов. В какой-то момент я вдруг понял, отчетливо и жутко: Блоки эти, кто бы их не строил, не предназначены для того, чтобы из них выходили. Это не тюрьмы, нет - но тем, кого назначили вершить процесс, в межблочном пространстве делать нечего. Место это не предназначено для человека, оно существует ради себя - и только.
Но поверхность?
И инспектора?
Если следовать логике, начав с Седьмого Блока и перейдя в Четвертый, сейчас я должен был стоять перед Первым, Блоком Мальбрана, чьи внешность и сила некогда принадлежали мне. Все, однако, вышло не так. В нарушение последовательности я оказался перед Блоком Кремны, Четырнадцатым - и, хотя я был готов на все - бежать, страдать, преследовать К-ВОТТО - он встретил меня мирно, как подобает пластику и бетону. Как будто бы все, что случилось у Гадайе, "КОМПЛЕКС-КА" предлагал считать небывшим, неудачной шуткой, первым знакомством, из которого не стоит делать особых выводов.
В маленьком тускло освещенном фойе к потолку громоздились горы бумаги, пол усеивали обрывки и мятые комки. Развернув один наугад, я увидел схематическое изображение человеческого тела и долгие ряды расчетов, сводящихся к вычислению центра тяжести. Казалось, Кремна колеблется, облегчить мускулатуру или нет, дать фигуре силу или сохранить подвижность. Несколько других рисунков изображали человеческие лица, как бы рассеченные на множество слоев - от первого, содержащего лишь кончик носа, до последнего, охватывающего весь абрис. Одни рисунки дышали гармонией, другие, напротив, словно бахвалились нарушением пропорций. Без сомнения, то были некие проектировочные заметки, оставалось лишь понять, заметки чего.
Ответ на это мог дать REM-процесс, но уже в следующей комнате я наткнулся на нечто, что отвлекло меня от поиска вещей Кремны. Это был стол, накрытый скатертью, местами истлевшей. На столе стояла колба, похожая на те, что я видел в лаборатории у Цимбала. Внутри нее, красная, бескожая, похожая на кусок мяса - плавала рука. 2316 - значилось на колбе несмываемыми чернилами. Точно такой же номер, как и на простыне, укрывавшей меня при пробуждении.
Рука принадлежала мне. Вот где она была все это время.
Слезы потекли у меня из глаз, хоть я и старался не заплакать. Это были слезы ужаса, слезы ненависти и запоздалой злости. Как смел робот так поступить со мной, за что он меня ненавидел? Я дотронулся до стенки колбы там, где по ту сторону ее касался указательный палец. Моя рука. Часть меня. Я словно здоровался с давно потерянным другом - почти забытым и все же до боли родным.
Но вот стол качнулся - корчась в рыданиях, я налег на него слишком сильно - и едва рука повернулась в своем растворе, память бесчисленных Сыновей хлынула в меня, и я понял, отчего нам пришлось расстаться.
Я знал уже, что не был первым - и все же не представлял, как далеко отстоит мое настоящее от момента, когда первый Сын поднялся с ложа и отправился на безнадежную Миссию. Две тысячи триста пятнадцать раз я терпел неудачу и погибал. По меньшей мере дюжина моих смертей была на совести К-ВОТТО, его острых игл и манипуляторов, холодных, как лед. Но с К-ВОТТО все было совсем не просто. Несмотря на все злые умыслы, две тысячи триста пятнадцать раз робот собирал мои останки и, словно опытная кухарка, стряпал из этих отбросов новое, вполне съедобное блюдо. Изначально лицом моим и телом был Мальбран - белокожий, крепкий, сильный и красивый. Таким я оставался первые сорок семь раз, не считая шрамов, нанесенных формовочной машиной. Постепенно, однако, "материал" начал приходить в негодность. Переработка и переформовка требовали все больше времени, ошибки в клетках накапливались, перед их массой пасовала даже аппаратура Контрольной комнаты. Я уже не был совершенным и с каждым разом выходил все ущербнее. Сперва я потерял волосы, затем кожу. Где-то между двухсотым и трехсотым воскрешением исчез пол. От качественного полуфабриката я деградировал к объедкам, которые лишь хирургия может поставить на ноги. И К-ВОТТО трудился надо мной, ибо, даже убогий, я по-прежнему содержал в себе генетический материал всех пяти распорядителей.
И ржавый ключ открывает двери.
Я был ржавым ключом.
Что до руки – с ней все обстояло просто. Последняя "формовка" испортила её окончательно: нелепо изломанная, перекрученная, с четырьмя криво сросшимися пальцами - она напоминала скорее рачью клешню, нежели часть человеческого тела, сотворённого по образу и подобию. От локтя до запястья её покрывали язвочки - крохотные рты, канавки с кровяными помоями. Теперь я понял, почему К-ВОТТО отсек мне руку. Сама форма этой взбесившейся плоти оскорбляла возложенную на меня Миссию. С нею я был чудовищем, и стандарт, заложенный в ядро, отрекся бы от меня.
Понял я и другое. Бедные, храбрые Сыновья, мои предшественники! Падая в пропасть, умирая от рук К-ВОТТО, они учили ядро тому, чему оно не могло научиться иначе. Это они предупредили меня, что робот безумен, это они пришли мне на помощь, когда Блок ожил и попытался сожрать меня. Две тысячи триста пятнадцать поражений, две тысячи триста пятнадцать смертей сформировали поверх контуров ядра свою собственную программу — незаметную, направленную только на выживание. Это объясняло то, что у ядра было словно два голоса: один - механический, способный лишь отдавать приказы, другой - почти живой, озабоченный не только Миссией, но и мной самим.
Да, Сыновья заботились обо мне. Мое уродство, воплощенное в отрезанной руке, было платой за опыт, ценой того, что здесь и сейчас, в Блоке Четырнадцать, перед колбой стоял не бездумный носитель клеток, но человек, обладающий разумом и свободой воли, скованный, однако же осознающий свои цепи. Как далеко я отстоял от первого Сына! Он, телесно куда более совершенный, был пустышкой, рабом, не способным даже понять, что он - раб. Однако, как сказала Гадайе К-ВОТТО, любая машина от долгого пользования перестает быть просто машиной. Сын шел, ошибался и погибал, Контрольная комната формировала его заново. Сам "материал" мой, казалось, впитывал страдания: через лишения и тяготы, через боль и смерть во мне зарождалась личность.
С точки зрения ядра это уменьшало мои шансы. Чем неразумнее я оставался, тем проще ему было вливать в меня данные, необходимые для успеха Миссии. Для плоти и жизни, в ней заключенной, все обстояло ровно наоборот.
Я убрал левую руку от колбы, и правая, точно прощаясь, качнулась последний раз в желтоватом рессурине. Она была ужасна, но не больше, чем сумма ошибок, совершенных человеком в отпущенный ему срок. Метаморфоза, наконец, завершилась: я словно повзрослел, страх, ненависть, злость ушли, остались только спокойствие и сдержанная печаль. Я больше не был эгоистом, ищущим лишь себя. То, что начиналось, как рабство, порой приятное, но чаще - нет, ныне я добровольно принимал, как свой долг. Все мои действия, все обретения памяти и ловушки К-ВОТТО явились передо мной в виде мозаики, и каждый ее фрагмент не был ни однозначно верным, ни однозначно ошибочным. Одни мои поступки могли показаться неправильными, однако другие, правильные, вытекали именно из них. Все было связано со всем, и, чтобы добиться от Контрольной комнаты правды, мне следовало сделать то, что осложняло путь в Контрольную комнату - обрести память Кремны и Мальбрана, и просмотреть запись смерти последнего, хранящуюся в мозгу у робота.
Кремна, к счастью, была у меня под рукой. В просторном зале, полном мольбертов, манекенов, истлевших рулонов бумаги; в зале, несмотря на беспорядок, почти стерильном, безупречно официальном; в зале этом, столь же холодном и чопорном, сколь и сама Кремна, я нашел прозрачную папку, рисунки в которой словно пережили само время. Это были портреты распорядителей, вероятно, написанные по снимкам, полученным от К-ВОТТО. Я не мог судить, насколько они совершенны технически - и все же чувствовал их внутреннюю правду.
Здесь был Мальбран - мускулистый, широкоплечий, с бычьей шеей и породистым, зверино-красивым лицом.
Здесь был Миниц - тщедушный лысый человечек, гетерохромия в котором казалась ненужной роскошью, капризом Природы, явившей фантазию там, где и замшелый шаблон пришелся бы кстати.
Здесь был Цимбал, бесстыдно старческий, ибо голый; Цимбал, хозяин робота; Цимбал, равнодушный ко всему; Цимбал, мой первообретенный родитель.
И здесь был обрубок Гадайе, крохотное нежное тельце, лишенное механических рук и ног, комочек доброты, беззащитный и трогательный.
Себя Кремна не рисовала. Собственная форма не имела для нее значения.
Я уже настроился на привычную боль, когда услышал шорох и шаги, царапающие кафель. К-ВОТТО был здесь, он шел в нескольких рядах мольбертов от меня. Вот упал задетый им торс манекена, прошелестел металлом позвоночный хвост. Он мог напасть в любой момент, однако выжидал, растягивая удовольствие. Я понимал, что он прекрасно знает, где я, и в осторожности нет никакого смысла - однако тело мое сковал невольный озноб. Боясь пошевелиться, я застыл с папкой в руках. Сквозь шорох бумаги и мерный стук трехпалых ног до меня доносилось монотонное, неживое и все же явно обиженное бормотание. Не в силах воспроизвести интонацию, К-ВОТТО компенсировал это количеством слов. Еще на поверхности Цимбал любить сидеть под навесом и слушать, как дробно стучат капли воды, падающие с неба. Это называлось "дождь", речь К-ВОТТО походила на дождь - ленивый, сонный, почти бесконечный.
- …каждый раз все дальше глубже больше как уследишь никак а он снова и снова а ты помогай ты никто собираешь приносишь вываливаешь в чан машина работает всегда работает не сломается и ты берешь уносишь режешь и не смей чтобы совсем нельзя а все равно с каждым разом все хуже ты мог бы но нельзя тебе не верят ты никто ты так на вторых ролях а главный он все для него сын сыночек а родители все кончились а ты идешь ну иди сыночек бери трогай все для тебя все разложено уж это я постарался уж мне для тебя ничего не жалко ты иди иди ломайся он все починит все исправит будешь как новенький без руки только да а потом еще придумаем это ведь надежно отдельное тело а дать образцы нельзя ты не справишься твоя программа не предусматривает ты лучше оставайся один ходи броди а как приспичит сразу на выручку все для сыночка а сыночек пусть бьет ему можно сыночек пусть падает пусть ломается ты ведь поможешь плечо подставишь чтоб вас всех почему вы умерли почему можно было не слушать но вы послушали можно было не идти но вы пошли я говорил я видел а вы все равно пошли вы оставили только с сыночком чтобы я а он только чтобы бил а я только помогай а он ничего и почему не я а он не я а он не я а он не я но я придумал я понял я все делаю что вы но и мне надо и я тоже а он а не я…
Так говорил он, пока последняя его ловушка захлопывалась в полном согласии с замыслом. Взяв в руки папку, я разбудил в себе память Кремны, и поток ее не могло сдержать никакое ядро. Ослепший, оглохший, превратившийся в губку, я сидел среди бесчисленных проектов, а мой убийца неспешно приближался ко мне, уверенный в своем превосходстве. Он рассчитал все точно. Он должен был победить.
Однако…
Проектировщик формы, Кремна, казалось, состояла из противоречий. Равнодушие к коллегам сочеталось в ней с фанатичной преданностью делу, чрезвычайный педантизм - с могучим воображением, раболепие перед поверхностью - с желанием любой ценой сохранить свою жизнь. То, о чем остальные предпочитали не думать, стояло перед ее умственным взором ежечасно, ежеминутно. Приказ, спущенный сверху, был предельно ясен: по отдельности или вместе, распорядители обязаны прибыть в Контрольную комнату для консервации. Лишенная иллюзий, Кремна знала: консервация в данном случае означает смерть. Они пережили свою полезность, выработали весь свой ресурс. Избавиться от них было решением рациональным, логичным - и все же что-то в Кремне не могло с этим смириться. Ум ее, не слишком гибкий, однако же мощный, заработал над планом спасения.
Так появился проект "Сын".
Это была отчаянная попытка соблюсти и Букву работы и ее Дух, предать поверхность и в то же время остаться ей верной. Суть "Сына" была проста: после того, как Кремна и трое остальных окажутся "законсервированы", аппаратура мальбрановского Блока отформует из заранее подготовленного материала человеческое тело. Тело это будет создано на основе клеток всех пяти распорядителей, что обеспечит ему доступ в Контрольную комнату. Сразу после формовки новорожденным займется К-ВОТТО: он встроит в мозг Сына ядро, содержащее все необходимые данные для создания квази-личности и работы с Контрольной комнатой. Другой задачей К-ВОТТО будет проверка качества Сына: если формовка окажется несовершенной, медицинский робот произведет все необходимые операции для исправления недостатков. В любом случае, от Сына требовалось только одно - запустить из Контрольной комнаты процедуру воскрешения, отформовать из останков новые тела и внедрить в их головы ядра первого типа, содержащие копии личностей распорядителей. Сперва Кремна хотела обойтись без собственного тела, раздавленного и искалеченного - куда как чище и пристойнее было воспользоваться первоклассным "материалом" Хранилища, жалкие частички которого тестировал в своем Блоке Цимбал. Затем, однако, она поняла, что раз поверхность приняла решение избавиться от распорядителей, доступа к Хранилищу она им больше не даст. Более того, даже на Сына "материала" хватит в обрез: если он вдруг потерпит неудачу, воссоздавать его придется из его же плоти.
--------------------------------------------------------------------------------